|
|||||||||
|
Современная
литературная критика: статьи, очерки, исследования М. С. Петровский Трудно романтическому художнику без экзотики. Ну никак ему 6ез экзотики не обойтись. Всю историю романтизма можно в известном смысле представить как непрерывный и последовательный поиск экзотики. Романтизм — это эпоха Великих Экзотических открытий, подобная эпохе Великих Географических открытий в науке. Романтизм открывал одну экзотическую область за другой и описывал ее, расширяя пространства культуры. Именно в этом качестве были открыты в литературе страны и материки - от Персии Томаса Мура и Северной Америки Фенимора Купера до Антарктиды Жюля Верна и Атлантиды Пьера Бенуа. И Кавказа - этой страны обетованной русского романтизма. При этом никакого значения не имело то, в общем, немаловажное обстоятельство, что "открыватель" мог никогда и не бывать в описываемых краях или вовсе не покидал родного захолустья, или описывал страну заведомо не существующую: ценностно было не соответствие описания "натуре", а выпадение "натуры" из ряда привычностей. Не научно-географическая точность, но художественная выразительность "странного мира". Пресловутый "местный колорит" покрывал и реально существующие, и "возможные" миры. Вместе с экзотическим пространством романтизм начал осваивать экзотическое время - ранее всего, кажется, в романах Вальтера Скотта. Изображенное у него время - не столько "историческое", сколько "прошедшее экзотическое". Поиски экзотики распространились на социальные и национальные "пространства" — так был открыт "народ" (чисто романтическая категория), цыгане и городская богема (т. е. "цыганщина" - буквально), босяки и "огарки" (здесь возникает странное сближение раннего творчества М. Горького и Г. Гессе). Едва ли не так же - в качестве экзотического объекта - был явлен двумя немецкими романтиками новый романтический герой-мессия - пролетариат. Экзотические пространства духа осваивались в метафизических спекуляциях романтизма от иенских романтиков до русских символистов - и далее, много далее... Но это все была экзотика, генерируемая культурными верхами - вплоть до разнообразных элит - и обслуживающая их же. Своя экзотика была у социальных низов, у городского плебса, культурные ориентации которого описываются коротким и резким, как собачья команда, словом "кич". Представляющий собою некий заменитель фольклора в бесфольклорную эпоху, кич, тем не менее, вбирает в себя множество определительных признаков фольклора, его осколки и обломки, фрагменты структуры, мотивы и "архетипы". При этом кич безысходно, простодушно-вызывающе романтичен, и его экзотическое пространство - это как раз мистифицированное реальное пространство верхних общественных слоев - аристократический, светский и даже великосветский быт в плебейской транскрипции. -- Эта транскрипция может выглядеть, например, так: "...Вот приходит он ночью в сад, в беседку, как мы уговорились... а уж я его давно жду и дрожу от страха и горя. Он также дрожит весь и - белый, как мел, и в руках у него леворверт... И говорит он мне страшным голосом: "Драгоценная моя любовь..." ...И отвечала я ему: "Незабвенный друг мой... Рауль"..." (1). Гулящая девка Настька из горьковской ночлежки еще раз "переводит" на язык "дна" прочитанный ею и без того не слишком высокий роман "Роковая любовь". Во всех жанрах низовой городской культуры на грани веков — от жестокого романса до кичевого романа — любовь неизменно роковая, имена влюбленных - непременно "аристократически-кинематографические", по меткому замечанию одною из персонажей Маяковского. Идеалы и вкусы кича безудержно "аристократичны", и этот квазиаристократизм зеркально симметричен демократизму высокой литературы. Великая демократическая традиция сложилась и культивировалась на верхних этажах русской литературы - в формах, нередко почти гермети ческих, недоступных разумению того самого демократического человека, которого она столь влюбленно идеализировала. И наоборот: наивная "аристократичность" стала едва ли не опознавательным знаком кича. Разумеется, бароны, князья и графы, Альфреды, Гастоны и Раули городского кича - не совсем то же самое, что, скажем, "боярин", "князь" и "княгиня" крестьянского ритуала (например, свадебного), но, по-видимому, оба случая не чужды представления о "чужом как красивом" - установки на экзотику. Попытки преодолеть эту разнонаправленность и разноположность культуры "верхов" и "низов", слить их в некоем синтезе, найти, так сказать, общенациональную культурную равнодействующую - предпринимались с обеих сторон. "Аристократ духа" Александр Блок, слышавший все со своей вершины, и выходец из провпнциально-плебейских низов Александр Грин, в сущности, рыли туннель навстречу друг другу. Один прививал дичок на древо культуры, другой - культурную ветку к дикорастущему стволу кича, но ожидаемый результат мыслился сходно. Не эта ли мысль заключена в матримониальном сюжете "Алых парусов", счастливо соединяющем "опростившегося" аристократа Грея с душевно утонченной моряцкой дочерью Ассоль? Гриноподобные строчки из Блока можно приводить не в меньшем количестве, нежели блоковидные декларации из Грина. Некогда Марк Щеглов заметил, что над любой монографией или статьей о Грине можно поставить, знаменитое блоковское: Случайно на ноже
карманном на верх страницы - к началу раздела - на главную |
||||||||
|
|||||||||
