Последние его годы прошли в почти полном отчуждении от литературной среды, но Грин продолжал работать с прежней сосредоточенностью и увлечением.

Удивительным было то, что А. С. Грин, писатель такой тонкой духовной организации и творческого своеобразия, и в начале литературной деятельности, и в период зрелости таланта не принимался всерьез дореволюционной литературной средой. В основном его считали представителем облегченно-занимательного жанра и, как автору, отводили ему место на страницах малопочтенных еженедельников, не предлагая сотрудничества в тогдашних «толсто-идейных» (насмешливое определение самого Грина) журналах. Под стать легковесно-развлекательной прессе была и литературная среда, в которой приходилось вращаться этому уже зрелому, твердо осознавшему свой путь писателю. Его товарищами по профессии оказались люди, делившие литературную поверхностную скоропись с навыками и привычками типичной для того времени богемы. В большинстве своем это были бойкие поставщики скороспелого «чтива» в угоду вкусам малотребовательного обывательского круга. Доступ в более серьезные издания был для них закрыт, эту участь поневоле приходилось испытывать и Грину, постоянно нуждавшемуся в заработке, зависящему от прихоти низкопробного книжного рынка. Несмотря на то что частное издательство «Прометей» Михайлова уже начало незадолго до революции выпускать Собрание его сочинений, отношение критики к этому своеобразному писателю оставалось высокомерным и даже несколько пренебрежительным.

Всё резко изменилось в положении Грина после Октября. Благодаря поддержке М. Горького он переселился в комнатку Дома искусств, вошел уже в иную, новую для него среду, получил возможность работать в более нормальных условиях; хотя быт в то время оставался еще не налаженным, самое трудное уже осталось позади.

Александр Степанович неохотно возвращался воспоминаниями к временам своей дореволюционной неустроенности, безденежья, поисков случайного литературного заработка. Оборвались и прежние связи с полубогемными кругами «малой литературы», тем более что и представители ее как бы рассеялись, исчезли с читательского горизонта. И всё же, переступив грань Октябрьских дней, они где-то продолжали вести свое существование, правда уже безгласно, потому что канули в прошлое и питавшие их еженедельники облегченного чтения.

Всё же они изредка напоминали о себе Грину, и об одной такой совместной с ним прогулке в прошлое мне бы и хотелось рассказать.

Однажды в 1920 году, в сырой ноябрьский вечер, когда петроградское небо уныло сеяло неторопливую и безнадежную изморось, а электрические лампочки горели особенно тускло и тоскливо, в мою тесноватую комнатку в Доме искусств вошел А. С. Грин и сказал, перекатывая желваки узко обтянутых кожей скул:

— Собачья погода, дорогой! Не могу работать и не знаю, что придумать. Дома ни полена, в кармане ни одной монеты. Друзья-знакомые надоели до черта. Не пойти ли нам к «сумасшедшей баронессе»?

Я ничуть не удивился столь неожиданному предложению, чем более, что давно привык к странностям Александра Стпановича. Мы не раз бродили с ним по городу, но он впервые звал меня куда-то на «прогулку к людям». Это так было непохоже на его всегдашнюю необщительность.

— Но кто же эта «сумасшедшая баронесса»? Я о ней ничего не слышал.
— Идемте. По дороге я расскажу всё, что о ней надо знать.

Мы оделись и вышли на набережную Мойки. Ветер со взморья поднимал черную воду, и она, натужась, лениво лизала гранитные устои, вот-вот готовая вылезти на набережную. Зловещие отблески фонарей скользили по тяжелым глянцевитым волнам. Острая изморось хлестала наши лица, идти было трудно, ноги поминутно попадали в темные, холодные лужи. А путь предстоял не короткий — куда-то к морским воротам Фонтанки. Мы шли сначала молча, а потом Александр Степанович начал свое повествование, прерывая его ругательствами по адресу «проклятой погоды» и сиротливо ежась в своем ветхом пальтишке с поднятым воротником Левой рукой он придерживал изрядно потрепанную широкополую шляпу.

назад :: вперёд :: содержание