Автобиографическая повесть. Одесса
назад :: дальше :: к содержанию

Не знаю, что выдумывал обо мне Кулиш за моей спиной, но дело кончилось плохо: однажды Кулиш загадочно сообщил, что Хохлов требует меня к себе. Он и Силантьев сидели в отдельной комнате конторы. По лицу Хохлова я сразу увидел, что он разозлен.

- Вот я пришел, — сказал я
- Скажи, пожалуйста, — грубо сорвался Хохлов,— какой это я тебе «дядя»?
- Вы мне не дядя. Я не понимаю...

Ты нагло врешь Ты всем говоришь, что я твой «дядька» и что я сделаю тебе всё, что ты только захочешь.

- Кто вам сказал такую чепуху?
- Кулиш. И я верю ему

Разыгралась безобразная сцена. Мои объяснения, что Кулиш сам называл Хохлова «дядькой», что он клевещет,— ничему не помогли. Хохлов кричал, что я испорченный человек, я плакал и кричал, что «вы с Кулишом оба сумасшедшие, если так», что Кулиш негодяй, Хохлов кричал, что Кулиш — честнейший человек, а я на него клевещу. Силантьев хотя поддерживал Хохлова, но очень сдержанно, — видимо, сочувствовал мне.

Как я узнал потом от Иванова, разросшаяся сплетня о родстве с Хохловым обратила меня в незаконного сына бухгалтера, и это взбесило взбалмошного, но, по существу, доброго человека. Еще обиднее, быть может, казалось ему, что (по словам Кулиша) я называю его «рыжий дядька».

Я настаивал, и Кулиш был вызван. Произошла очная ставка. Кулиш нагло утверждал, что автор сплетни — я. Задыхаясь от негодования, я осыпал его справедливыми упреками и видел, что поколебал мнение Хохлова о себе, — однако, по предложению Хохлова, из бордингауза мне пришлось уйти. Я получил лишь разрешение хранить временно свои вещи в команде.

Переночевав в порту под балками эстакады, я утром пошел в больницу, где, осмотрев мои ноги, фельдшер положил меня в хирургическую палату. Здесь было немного больных — среди них несколько матросов, — кто без руки, кто без ноги, были также страдальцы с вырезанной челюстью и больные раком. Несколько почти здоровых парней бродило по палате, гогоча, задирая друг друга и флиртуя с сиделками. Один из них, помягче и деликатнее прочих, оказался мой земляк, вятский крестьянин, он плавал матросом на «Петербурге» Добровольного флота, а теперь ожидал операции надо было вырезать под мышкой жировой нарост Его звали Фёдор. Широкое, курносое и рябое лицо Федора располагало к нему Он относился ко мне хорошо и старательно защищал меня от больных, которые меня, как новичка в больнице, приняли было на штыки разных проделок. Из них одну я запомнил: ночью меня разбудил торжественно и грустно один такой «больной» и сказал шепотом, чтобы страшнее было:

— Подвинься, Гриневский, надо положить мертвого; сейчас принесут.

Я не был труслив, а мертвецов вообще не почитал причиной паники; кроме того, заподозрил мистификацию.

— Пусть несут, — заявил я — Кладите, места хватит.

Раздалось тихое пение «Со святыми упокой, господеви», и из дверей показалась процессия несколько человек несло завернутый в простыню «труп». Впереди, со свечкой в руке, шел, тщательно закрывая лицо, какой то тип. «Труп» торжественно положили рядом со мной, и я почувствовал, что мертвец теплый, даже чуть шевелится.

— Вставай, довольно дурака валять! — закричал я.

Тогда мертвец воспрял и начал скакать козлом, а за тем вместе с другими он кинулся на меня, озорники перекатывали и щекотали меня, а я так рассердился, что стал бить кого и как попало, и Федор наконец прекратил это ночное безобразие, разбудившее труднобольных; «пикировка» долго звучала под потолком палаты. В более ужасной больнице мне не приходилось лежать.

Порядки городской одесской больницы были известны всем в городе. Больные сами мели, сами натирали пол, халаты — короткорукие, рваные и нечистые; колпаки не по головам, жесткие постели и лепешки-подушки, набитые слежавшейся соломой; грубые простыни и редкие изношенные одеяла, нечистоплотные, грубые служащие, хулиганство больных и произвол старшего врача, кричавшего на больных, выгонявшего, если не ели скверную пищу, — всё это действовало угнетающе, особенно при воспоминании о прекрасной земской больнице в Вятке.

назад :: дальше :: к содержанию