|
|||||||||
|
Литературная критика - Поэзия и проза Александра Грина В романтическом «двоемирии» Грина, нам думается, намечаются некоторые новые для этого краеугольного принципа романтизма свойства, сопутствующие эволюции метода в целом. Всегда противостоящие у романтиков сферы реальности и воображения в произведениях Грина постепенно сближаются, взаимодействуя и неуловимо меняя свои очертания. Контраст сменяется сходством, раздвоение — синтезом, в итоге которого рождается «третья действительность», являющаяся, однако, не «будущим» в горьковском понимании этого слова, а неким преображенным и предельно обобщенным «настоящим». Демонстративный уход в «Гринландию», как мы уже говорили, был слишком прямолинеен и не типичен для писателя. Весь дальнейший, после «Острова Рено», путь Грина позволяет говорить не столько о противопоставлении двух миров, которое осуществлялось лишь в том случае, когда автор отстаивал право художника на Мечту, сколько о наложении их друг на друга и возникающем в результате этого сложном синтезе. Свою творческую особенность писатель «спроецировал» в сюжет новеллы «Путь». Под взглядом ее героя родной город «принимал странный вид: дома, улицы, вывески, трубы — все было сделано как бы из кисеи, в прозрачности которой лежали странные пейзажи». Эли Стар воспринимал одновременно «сливающимися, пронизывающими друг друга — два мира, из которых один был... город, а другой представлял цветущую холмистую степь, с далекими на горизонте голубыми горами» (3, 310). Поле зрения художника изменялось постепенно: сначала произошел отказ от конкретных временных и географических примет, потом подстановка вместо них примет псевдоконкретных (улица Пса, Равнина дождей, Пролив бурь), затем превращение Евстигнеев, Сергеев, Глазуновых, Чернецких в Аянов, Гольцев, Энохов, Кволлей... В ранних романтических произведениях Грина страна его вымысла нередко соседствует со страной реальной. Открыто противопоставляя выдуманный мир действительному, художник сначала как бы уравнивает их права на существование, изображает в одном и том же измерении. Герой рассказа «Далекий путь» (1913) столоначальник казенной палаты Петр Шильдеров бросил опостылевший родной город с его «запахом кислой капусты, каши и постного масла», губернской тюрьмой и монастырями, перебрался через границу и вольно зажил под именем проводника Диаса где-то в высокогорных Андах. С одной стороны, Грин выстраивал ряд: коровы, навоз, обыватели, семечки, лавочки: с другой — караваны мулов, известковые тропы среди скал, снежные волны гор, пастухи в брюках с бахромчатыми лампасами и старинными пистолетами на широких поясах. В «Охоте на Марбруна» (1915) повествователь патетически восклицал: «Москва! Сердце России! Я вспомнил твои золотые луковицы, кривые переулки, черные картузы и белые передники, сидя в вагоне поезда, бегущего в Зурбаган...» (3, 305). Идея бегства из столыпинской России являлась иллюзорным исходом гриновского романтизма эпохи реакции и выглядела либо чрезвычайной наивностью, либо лобовым литературным приемом. Впоследствии «двойное» изображение утратило свои исторические предпосылки, а следовательно, и художественный смысл. Маленький полуостров, когда-то приютивший каторжную колонию Ланфиер, превратился в целый континент, и карта его покрылась названиями десятков населенных пунктов. В позднейших своих произведениях — «Фанданго», «Крысолове» — Грин опять возвращается к изображению двух «реальностей». Однако противопоставление, неоспоримо присутствующее в данных новеллах, все более приобретает характер эстетической декларации, скорее — демонстрации «прав» художника, нежели его органической потребности. Теперь Грин уже не стремится соединить Зурбаган транспортным сообщением с Петроградом или Москвой. Единственный путь туда идет через магический кристалл романтического воображения. «Гринландия» объявляется недоступной прозаическому взгляду статистика Ершова, который готов в «океан плевать», а из «розы папироску свернуть». -- Вместе с тем Грин выступает в «Фанданго» как зрелый писатель, давно уже расставшийся с романтическим максимализмом юных лет. Он понимает, что в позиции Ершова («Я пеку в буржуйке картошку, мою посуду и стираю белье! Прислуги у меня нет. 196 Жена умерла. Дети заиндевели от грязи... Масла мало, мяса нет... А вы мне говорите, что я должен получить раковину из океана и глазеть на испанские вышивки!» — 5,373) — есть своя логика. Точно так же есть логика и в поведении повара Терпугова, уверенного в нерушимости естественного, реального хода событий и не принимающего намека рассказчика на возможность временных смещений: «Он был прав. Я вспомнил это теперь с досадной неуязвимостью факта». Подобной логике Грин противопоставляет точку зрения художника, творящего из материала жизни мир, похожий и одновременно непохожий на нее. Так возникает антитеза «Петроград — Зурбаган», которая затем снимается в весьма любопытном вольном переложении 33-го стихотворения «Лирического интермеццо» Гейне:
В
равнине над морем зыбучим, Контраст двух образов устранен введением третьего — «пальмы-сосны». Для полной гармонии в пересозданный пейзаж включено отсутствующее у Гейне «зыбучее море». Путь от действительности к мечте заканчивается романтической трансформацией действительности. на верх страницы - назад - вперёд - к содержанию - на главную |
||||||||
|
|||||||||
