Литературная критика - Поэзия и проза Александра Грина
На повороте - назад - вперёд - к содержанию

«Мелодия» рассказывает, как фрегат «Друг» пристает к вечерней гавани, «за тридевять земель свершив свой путь». «Мелодия» содержит поэтическое зерно «Алых парусов». Та неповторимая и прекрасная ночь накануне встречи Грэя и Ассоль словно бы начинается уже здесь. Характерно и то, что с фрегатом разговаривает «хмельной, как дым», матрос, доброе, простодушное сердце, «упрямый, как дитя». Это предшественник тех верных и отважных простых людей, какие заполнят романы и рассказы Грина советского периода. Рука об руку с «капитанами мечты» идут они на бой за высокие идеалы жизни. Добрым и честным сердцам открывается мир прекрасного.

И слышал он, поняв едва
(Иль грезилось ему),
Ночные тихие слова,
Прорезавшие тьму:
«Морей блаженна синева
Фрегату моему.

Но я в игре веселой дня,
В огне небесных риз,
Когда штуртрос ползет, звеня,
И в парус хлещет бриз,
Возьму от вас навек,
храня, Прекрасную Таис». („Солнце России", 1917, № 385(27)

«Веселая игра дня» — здесь уже видна поэтика «Алых парусов», а прекрасная Таис — мотив Ассоль, увозимой на «Секрете» из Каперны. В «Мелодии» сделан значительный шаг вперед по пути конкретизации эстетического идеала.

Однако, как соединить «Петроград» и «Зурбаган», реальное и идеальное, прозу жизни и поэзию мечты, Грин не знал, и в этом была драма большого художника, не обладавшего чувством историзма. Стихотворение «Рождественский дед» («Солнце России», 1917, № 385/27) преисполнено темной тревогой, отражавшей непонимание Грином происходящего. В современности он видит в это время искажение идеала. Человек сопротивляется искажению: «Волшебства теченью печалится всяк», но что он может?!

Смотри: неоглядный
Смеющийся мрак...

Зная язык Грина, можно предполагать, какой безотрадный смысл вложил он в символический образ смеющегося мрака — ни малейшего проблеска идеала не увидел он на этот раз в действительности. Аллегорические намеки становятся более ясными, когда читаешь стихи этого времени из «Нового сатирикона» — там печатал он не только сатирические произведения. «Реквием» («Новый сатирикон», 1918, № 2) словно продолжает «Петроград осенью 1917 года». «Дачник» в отчаянии, ему не удалось отсидеться.

Гранитных бурь палящее волненье,
И страхом зыблемый порог,
И пуль прямолинейных пенье —
Перенесли мы,— кто как мог.

Горькая ирония водит рукой Грина, раскрывающего психологию мелкобуржуазного интеллигента:

Истощены мышленьем, чрезвычайно,
Опутаны мережами программ,
Мы — проповедники в ближайшей чайной
И утешители нервозных дам.

Растерянные, трусливые, двуличные, «не в ладах с умом», «мы» — всего лишь свидетели происходящего, не понимающие в октябрьских переменах ровным счетом ничего. Но и новые люди, кажется ему, заняты попытками «состряпать суп из круп и топора». Он недоволен тем, что не так «красиво», как хотелось бы, проходит революция. И посему в ближайшем будущем не видит ничего отрадного. В заключение «Реквиема» повторяется чеховское:

Лет через триста будет жизнь прекрасной,
Небесный свод алмазами сверкнет...

и прибавляется свое, желчное и наивное одновременно:

И обеспечен будет безопасный
В парламент вход.

Нет, не годился Грин на роль пророка в своем Отечестве. В 1918 году Грин значительно изменил стихотворение «За рекой в румяном свете» (1910), напечатав его под названием «Заря» и за подписью «Виктория Клемм» («Петроградское эхо», 1918, 26 января). Стихотворение 1910 года («Новый журнал для всех», 1910, № 16) раскрывало противоречия между идеалом и действительностью.

За рекой, в румяном свете,
Разгорается костер.
В красном бархатном колете
Рыцарь едет из-за гор.
Ржет пугливо конь багряный,
Алым заревом облит.
Тихо едет рыцарь рдяный,
Подымая красный щит.

Стихотворение построено по способу усиления ведущего качества. От «румяного света» — к «алому зареву», от «красного колета» — к «рыцарю рдяному» с красным щитом: цветовая интенсивность стремительно нарастает. Наконец, в третьей строфе рыцарь отождествляется с зарей. Словом, в стихотворении мы должны испытать возвышение к идеалу, идя от исключительного к символу, а затем к идеалу. Однако есть еще четвертая строфа, разрушающая все предыдущее построение:

Но плаща изгибом черным
Заметая белый день,
Стелет он крылом узорным
Набегающую тень.

«Черный изгиб» звучит зловеще на красном открытом фоне. Действительность словно бы напоминает о себе в тот момент, когда достигнуто высшее совершенство. Идеал и действительность враждебны, как белое и черное: при их соприкосновении немедленно возникает тревожная «набегающая тень». В варианте 1918 года замысел коренным образом меняется. «Красное» исчезает из первой строфы, появляется характеристика рыцаря — «удивительный и странный». Уже нет возвышения к идеалу, есть ожидание рыцаря. Полностью изменена последняя строфа:

Взор застыл. Смеются губы.
Под конем смеется бес.
И над ним рыдают трубы
Опечаленных небес.

Ожидание обманывает: вместо идеального рыцаря — мертвец, призрак смерти, сопровождаемый дьявольской силой. Сами небеса обмануты. Видимо, временами и сам Грин чувствовал, что злость против истории, которая движется не так, как бы ему хотелось в данный момент, — чувство мещанское, проявление тяжелого индивидуализма, что творчеству оно не только не способствует, а наоборот — убивает его. И тогда Грин вновь и вновь шел по привычной тропинке подальше от буден и суеты в Зурбаган и Лисе или к чудесным незамерзающим ключам, в «зеленый рай» лесов, как в стихотворении «Отставший взвод» («Новый сатирикон», 1918, № 16) — в сказку, преображающую даже тьму («Блистала ночь алмазной тьмой»).

Случалось,— в небе пролетал
Огнистый метеор,
Как путеводная звезда
В таинственную даль,

и тогда десять измученных людей начинали видеть чудесное: «сиял девичьих, нежных лиц воздушный хоровод», гном скакал на белке вокруг сосны, глухо и таинственно кричал филин. Выйдя из леса, люди не могут забыть чудесную сказку.

Но долго слышали они,
До смерти, как во сне,
Прекрасный зов лесных озер
И гнома на сосне.

Неустойчиво чувствовал себя Грин в 1918 году.

на верх страницы - назад - вперёд - к содержанию - на главную