![]() |
|||||||||
|
Литературная критика - Поэзия и проза Александра Грина Несколько рассказов Грин посвятил людям труда. Действующие лица этих рассказов так или иначе выбились из колеи однообразного, скудного бытия, во всех них пусть уродливо или странно пробивается влечение к необычному, неосознанному желанию иной жизни, глухое томление и тоска по красоте. Годами копившееся отвращение к скучному труду перерастает у деревообделочника Каюкова в стремление бросить мастерскую. Что ждет его? Постаревшая, иссохшая жена, водка, трактир. «А когда заведут граммофон и печальные звуки марша хватят за сердце, вся жизнь делается безразлично-прекрасной, полной тоскливой удали и тягостного раздумья. И все делается чужим». Каюков не успел выполнить своего решения. Он умер с тупым изумлением в широких ввалившихся глазах. Перерабатывая в 1916 году рассказ 1908 года «Каюков», Грин дал ему и другое название: «Наказание» — гибель происходит в тот миг, когда человек возмечтал об освобождении. Отводит душу в зеленом тумане хмеля безымянный полировщик, угнетенный промозглым воздухом подвала, «ароматом пеленок, ненавистным до одури утомлением труда, долгами и драками с женой в дни получек», «ничтожная, нелепая месть дикаря ушибившему его дереву» (1, 368). Где же радость? — спрашивает он, устраиваясь на ночлег в лесу, и плачет и, сам не зная почему, целует землю «в колючую хвою нежным, исступленным лобзанием, как целуют грудь женщины» (1, 372). Оказывается, ночью он спал рядом с трупом самоубийцы, приняв его за пьяного,— это как горькая насмешка жизни. Монотонный гудок будит окрестность, идут на завод рабочие. Рассказ заканчивается «от автора». «Пар насмешливо выдувал: Для рабов — Ни полей, Ни цветов! Бежавший из голодающей деревни, где осталась «милая, грустная, больная, близкая и ненавистная, как изменяющая любимая женщина», земля, бродит в чужих прибалтийских краях крестьянин Геннадий, смотрит на корабли, которые дышат чем-то «похожим на затаенную тоску о далеком, всемирной родине, гармоничных углах мира, беспокойной свободе» (2, 29), выпрашивает кусок хлеба у старика-эстонца и в завистливой злобе ломает его малинник, потом, избитый, плачет «неведомо для себя о беспечальном мужицком рае, где — хлеб, золото и кумач» («Малинник Якобсона»). А в рассказе «Бытовое явление» (1910) лоцман с наслаждением рассказывает масленщику, как взбунтовалась команда парохода («Судачиха, мать теперешнего облома, жалованье всем убавила») и зажила на пароходе по своему усмотрению — даже в поповский огород заехали. «Шум, драки... Соблазны по всем статьям. И что за отчаянность в те поры на всех напала — ума не приложу». В Казани полиция поснимала бунтовщиков. Такое томление духа, смутное ощущение того, что дальше так жить невозможно, присуще многим пореволюционным произведениям Горького. В этом глухом, стихийном томлении людей, в их инстинктивном желании найти свою «линию» сказалось чувство современности, присущее Грину как художнику. Даже жалкий пассажир Пыжиков, спившийся конторщик, бродяга в лакейском фраке и меховой шапке, проигрывающий по всем статьям темным, но стихийно-цельным характерам рабочих людей, и тот недоволен всем и вся («Заяц», 1912). О беспечальном рае мечтал мужик Геннадий из рассказа «Малинник Якобсона», а вот деревенский парень Михаил, что называется, вышел в люди, пивным складом заведует, «тысячу» получает, граммофон купил. «А какой смысл?» Он возвращается к отцу-рыбаку. «Думаешь — вышел в люди — рай небесный. Вопросы появляются» («Гранька и его сын», 1913). -- Грин обращает взор к людям духовной жизни, интеллигентам и видит картину уж совершенно безотрадную? Что-то «среднее между белым и черным, но не серое, и чрезвычайно щемящее», говоря словами одного из персонажей рассказа «Зимняя сказка» о ссыльных интеллигентах, опустившихся, мелких людях, заживо съедаемых скукой. Как сказочное видение Мелькнул здесь беглый ссыльный, сказавший слова человека: «подлости отвечать пощечиной, благородству — восхищением, презрению — смехом, женщине — улыбкой, мужчине — твердой рукой...» (2, 270). Проповедь нравственной нормы, не свободная, впрочем, от биологизма, ничего не изменила, только Ячевский бежит вслед и просит прислать ему... русско-немецкий словарь. «И здесь люди живут»,— утешает он себя. «Он спустился к занесенному снегом мостику; на перилах его, вися грудью и подбородком, какой-то захмелевший, без шапки, человек скользил, шаркая ногами, и горько плакал навзрыд» (2, 272). Это плач по человеку. Точное определение «небывших людьми» Грин дает в характеристике Власа Турпанова («Ксения Турпанова», 1912): «ко всему, отмеченному риском, к рекам, лесу, охоте и оружию, относился с брезгливым недоумением интеллигента,— полумужчины, неловкого, головного человека» (2, 122). Вот, кстати, как «от противного» берутся атрибуты романтического героя Грина. Турпанов говорил: «мои идеалы» — и подразумевал необходимость борьбы за новый, лучший строй, но представления об этом строе делались у него с каждым годом «все более вялыми и отрывочными» (2, 123). «Актеры вы все, и плохие, плохенькие», — точно характеризует подобный тип людей Мара. Споры о «самоценности жизни» и — трусливый развратец. Фальшивый, без сердцевины человек виден как на ладони в сопоставлении с действительно любящей, способной в простых вещах по-детски видеть «загадочное и новое» женой Ксенией. Отношение к женщине как мера действительной ценности человека — благородная традиция русской классической литературы здесь выступает самым очевидным образом. Не забудем, что рассказ «Ксения Турпанова» писался одновременно с «Жизнью Гнора» и «Сто верст по реке», написанным «от противного»: все, до деталей, развивается в них диаметрально противоположным образом. Таким образом, реальные рассказы вроде «Ксении Турпановой» являются своеобразным негативным автокомментарием к идеальным рассказам: так — в идеале, а так — в действительности. на верх страницы - назад - вперёд - к содержанию - на главную |
||||||||
|