Литературная критика - Поэзия и проза Александра Грина
"Реальные" рассказы - назад - вперёд - к содержанию

Несколько рассказов Грин посвятил людям труда. Действующие лица этих рассказов так или иначе выбились из колеи однообразного, скудного бытия, во всех них пусть уродливо или странно пробивается влечение к необычному, неосознанному желанию иной жизни, глухое томление и тоска по красоте. Годами копившееся отвращение к скучному труду перерастает у деревообделочника Каюкова в стремление бросить мастерскую. Что ждет его? Постаревшая, иссохшая жена, водка, трактир. «А когда заведут граммофон и печальные звуки марша хватят за сердце, вся жизнь делается безразлично-прекрасной, полной тоскливой удали и тягостного раздумья. И все делается чужим». Каюков не успел выполнить своего решения. Он умер с тупым изумлением в широких ввалившихся глазах. Перерабатывая в 1916 году рассказ 1908 года «Каюков», Грин дал ему и другое название: «Наказание» — гибель происходит в тот миг, когда человек возмечтал об освобождении.

Отводит душу в зеленом тумане хмеля безымянный полировщик, угнетенный промозглым воздухом подвала, «ароматом пеленок, ненавистным до одури утомлением труда, долгами и драками с женой в дни получек», «ничтожная, нелепая месть дикаря ушибившему его дереву» (1, 368). Где же радость? — спрашивает он, устраиваясь на ночлег в лесу, и плачет и, сам не зная почему, целует землю «в колючую хвою нежным, исступленным лобзанием, как целуют грудь женщины» (1, 372). Оказывается, ночью он спал рядом с трупом самоубийцы, приняв его за пьяного,— это как горькая насмешка жизни. Монотонный гудок будит окрестность, идут на завод рабочие. Рассказ заканчивается «от автора». «Пар насмешливо выдувал: Для рабов — Ни полей, Ни цветов! Бежавший из голодающей деревни, где осталась «милая, грустная, больная, близкая и ненавистная, как изменяющая любимая женщина», земля, бродит в чужих прибалтийских краях крестьянин Геннадий, смотрит на корабли, которые дышат чем-то «похожим на затаенную тоску о далеком, всемирной родине, гармоничных углах мира, беспокойной свободе» (2, 29), выпрашивает кусок хлеба у старика-эстонца и в завистливой злобе ломает его малинник, потом, избитый, плачет «неведомо для себя о беспечальном мужицком рае, где — хлеб, золото и кумач» («Малинник Якобсона»).

А в рассказе «Бытовое явление» (1910) лоцман с наслаждением рассказывает масленщику, как взбунтовалась команда парохода («Судачиха, мать теперешнего облома, жалованье всем убавила») и зажила на пароходе по своему усмотрению — даже в поповский огород заехали. «Шум, драки... Соблазны по всем статьям. И что за отчаянность в те поры на всех напала — ума не приложу». В Казани полиция поснимала бунтовщиков. Такое томление духа, смутное ощущение того, что дальше так жить невозможно, присуще многим пореволюционным произведениям Горького. В этом глухом, стихийном томлении людей, в их инстинктивном желании найти свою «линию» сказалось чувство современности, присущее Грину как художнику. Даже жалкий пассажир Пыжиков, спившийся конторщик, бродяга в лакейском фраке и меховой шапке, проигрывающий по всем статьям темным, но стихийно-цельным характерам рабочих людей, и тот недоволен всем и вся («Заяц», 1912).

О беспечальном рае мечтал мужик Геннадий из рассказа «Малинник Якобсона», а вот деревенский парень Михаил, что называется, вышел в люди, пивным складом заведует, «тысячу» получает, граммофон купил. «А какой смысл?» Он возвращается к отцу-рыбаку. «Думаешь — вышел в люди — рай небесный. Вопросы появляются» («Гранька и его сын», 1913).

Грин обращает взор к людям духовной жизни, интеллигентам и видит картину уж совершенно безотрадную? Что-то «среднее между белым и черным, но не серое, и чрезвычайно щемящее», говоря словами одного из персонажей рассказа «Зимняя сказка» о ссыльных интеллигентах, опустившихся, мелких людях, заживо съедаемых скукой. Как сказочное видение Мелькнул здесь беглый ссыльный, сказавший слова человека: «подлости отвечать пощечиной, благородству — восхищением, презрению — смехом, женщине — улыбкой, мужчине — твердой рукой...» (2, 270). Проповедь нравственной нормы, не свободная, впрочем, от биологизма, ничего не изменила, только Ячевский бежит вслед и просит прислать ему... русско-немецкий словарь. «И здесь люди живут»,— утешает он себя. «Он спустился к занесенному снегом мостику; на перилах его, вися грудью и подбородком, какой-то захмелевший, без шапки, человек скользил, шаркая ногами, и горько плакал навзрыд» (2, 272). Это плач по человеку.

Точное определение «небывших людьми» Грин дает в характеристике Власа Турпанова («Ксения Турпанова», 1912): «ко всему, отмеченному риском, к рекам, лесу, охоте и оружию, относился с брезгливым недоумением интеллигента,— полумужчины, неловкого, головного человека» (2, 122). Вот, кстати, как «от противного» берутся атрибуты романтического героя Грина. Турпанов говорил: «мои идеалы» — и подразумевал необходимость борьбы за новый, лучший строй, но представления об этом строе делались у него с каждым годом «все более вялыми и отрывочными» (2, 123). «Актеры вы все, и плохие, плохенькие», — точно характеризует подобный тип людей Мара. Споры о «самоценности жизни» и — трусливый развратец.

Фальшивый, без сердцевины человек виден как на ладони в сопоставлении с действительно любящей, способной в простых вещах по-детски видеть «загадочное и новое» женой Ксенией. Отношение к женщине как мера действительной ценности человека — благородная традиция русской классической литературы здесь выступает самым очевидным образом. Не забудем, что рассказ «Ксения Турпанова» писался одновременно с «Жизнью Гнора» и «Сто верст по реке», написанным «от противного»: все, до деталей, развивается в них диаметрально противоположным образом. Таким образом, реальные рассказы вроде «Ксении Турпановой» являются своеобразным негативным автокомментарием к идеальным рассказам: так — в идеале, а так — в действительности.

на верх страницы - назад - вперёд - к содержанию - на главную